– Моя камера! О, моя бедная камера. Только посмотрите на мою камеру, – сокрушался режиссер.

От камина раздался голос – грубый и знакомый нам всем:

– Завязывай ныть.

Кто же, как не Хайрам. Вот и он, грохочет своими ходунками, с трудом подтаскивает их одной рукой, хромает и внезапно дает, как мне показалось, нетипично великодушный совет:

– Слушай, Филдинг, это не конец света. Сломанное можно починить. У многих вообще нет кинокамер – и они не жалуются, они счастливы. Ты бы лучше не упускал шанс и показал пример, как держать себя в руках. Расправь плечи, стань лидером. Задай планку, к которой будут стремиться остальные. – И, показывая на Джереми, произнес: – Кто-нибудь, помогите несчастному молодому человеку встать с пола. Вы что, не видите, что ему плохо? Вы что, не слышите, как он плачет? Сколько ночей в этом доме я выслушивал бесслезные всхлипы молодежи? Сколько раз вскакивал утром от топота ботинок в коридоре с мыслями о самоубийстве. Я бы и сам подал нашему брату руку помощи, но, как видите, это невозможно… – Здесь потребовалась пауза, чтобы опереться на ходунки и хрипло отдышаться, прежде чем поднять всем на обозрение травмированное запястье. – …Сегодня меня едва не убили, моей руке конец.

Кулак был багряным и раздутым. Речь изнурила Хайрама. Здоровой рукой он ухватился за ходунки и всем телом грузно навалился на металлическую опору. Потом напряг хрупкие ноги – и ходунки сдвинулись чуть вперед. Стук-стук. Хайрам не сдавался. Мы наблюдали, как он продвигается, еле волоча ноги. Затем он распрямился.

– Прочь с дороги. Я еще не в могиле, хотя не сомневаюсь, что многие здесь об этом жалеют, – проскрипел Хайрам. Доберман, все еще привязанный к креслу в стиле ар-нуво, которое он опрокинул в начале приступа Максвелла, пронзительно гавкнул, словно герольд, оглашающий тяжелый путь Хайрама вокруг ламп для чтения и через библиотеку.

Между тем вокруг Джереми собралась небольшая толпа, в основном из близнецов. Одинаковые руки ощупывали его плечи, спину и – очень мягко – голову. Парные голоса справлялись: «Где болит?», «Шея?», «Можешь дышать?», «Голова не кружится?», «Когда твой день рождения?», «Джереми? Посмотри на меня. Можешь посмотреть на меня? Джереми, сколько пальцев я показываю?»

– Вроде кружится. Одиннадцатое января. Два, – говорил между всхлипами Джереми. Ему помогли подняться, и он, хоть и с сопровождением, добрался до лилового дивана с проплешинами от сигаретного пепла на обшивке, где и вытянулся, положив голову на бархатную подушку и свесив ноги с другого конца.

– О-о-ох, – сказал он.

Не лучшее время играть в доктора, но раз уж Джереми было так плохо – он назвал не тот день рождения (у него вроде бы восьмое или девятое), неправильно посчитал пальцы Уинстона прямо у себя под носом (с моего места я бы сказал, что их три, а не два), и ему лучше было бы не двигаться, – и раз уж Барри временно выведен из строя (каждый раз, когда он пытался встать, у него начинало двоиться в глазах, и он опускался обратно), именно это я и решил сделать. Сам не знаю, что за муха меня укусила. Видимо, все дело в страшных страданиях Джереми. А впереди нас еще ожидал целый вечер – с выпивкой и ужином. Ведь в таких обстоятельствах все должны радоваться жизни, верно? Я заметил черную сумку Барри под столом – видимо, туда ее пнули в неразберихе – и решил, что найти подходящие противовоспалительные или болеутоляющие и дать их нашему охромевшему калеке будет несложно. Полная медицинская безграмотность меня не остановила. Пожалуй, я думал, что если просто покопаюсь в докторской сумке, то рука сама найдет то, что нужно.

А заодно можно вколоть Вирджилу транквилизатор. Знаю, сегодня вечером я уже пообещал, что у меня и в мыслях такого не будет. Но что поделаешь с таким напряженным человеком, как Вирджил? Почему бы не угостить его конфеткой, чтобы он продержался ночь?

Как бы только убедить Вирджила? Его отвращение к медицинским инструментам – притча во языцех. Добраться до докторской сумки будет нелегко. Возможно, у меня бы получилось ослабить хватку Вирджила, а потом с силой оторвать его руки от моих и, так сказать, бросить одного. Сколько раз я обещал себе, что уж на этой-то встрече Вирджил не будет висеть у меня на шее? Но все не так-то просто. Такое ощущение, будто мы с ним всегда находим друг друга. Он прямо-таки жаждет сочувствия. Могу представить, что его комплексы, немощь, мрачное и мизантропическое мировоззрение как признаки сложного характера – Искусной Осторожности Вирджила – свидетельствуют не о слабости, а о подавляемой энергии: его воля к счастливой жизни прячется за публичной демонстрацией беспомощности, неадекватности, эмоциональной и моральной деградации. И могу представить – возможно, ошибочно, – что если его всего лишь подтолкнуть, направить в нужную сторону с должным усилием, то он сам отречется от этого обмана и пройдет весь диапазон своих взрослых чувств – гнев, отвращение, восторг, благодарность; и тогда станет тем, кем мне нужно и хочется его видеть, тем, кого я ищу себе в соратники в этом зале, переполненном шумными самоуверенными типами, – искренним и сильным союзником.

Сегодня вечером он выглядел все хуже и хуже. Его близость уже начинала тяготить. Я мечтал от нее избавиться. Но если вырваться, если оставить Вирджила без присмотра, то он, вероятнее всего, свалится с головокружением на пол, а если и не свалится, то непременно убежит и запрется в хранилище редких книг, и мне придется ласково умасливать его через дверь, чтобы он вышел, а потом захочется выбить из него всю дурь.

– Мне нужна твоя помощь, – сказал я.

– Для чего?

– Чтобы кое-что сделать.

– Что?

– Ты мне поможешь?

– Смотря в чем.

– Да брось, Вирджил. Я же тебя прошу. Господи Исусе. Я целый вечер тебя поддерживаю, отгоняю дурное настроение, меряю температуру, веду себя как настоящий друг. Пойди и ты мне навстречу.

– Ну ладно.

– Нам нужна та врачебная сумка. Вон она. Видишь?

– Так, погоди, Даг.

– Давай за сумкой. – И я потянул его к кожаному саквояжу, что валялся под журнальным столиком из красного дерева. Вирджил последовал за мной, но запаниковал:

– Ты что задумал, Даг? Даг, что ты задумал?

– Ничего.

– Ты разве не хотел подойти к Максу?

– Да он спит.

– Не спит. У него глаза открыты. Смотри. Ты ему нужен.

– Подойдем мы к Максу, подойдем. А пока – давай за мной. – И я с силой дернул Вирджила за руку.

– Ты хочешь сделать мне укол. Не надо меня колоть, Даг. Пожалуйста, не надо, – скулил он. Мы запутались друг в друге. Мои ноги запутались в его. – Даг, я хочу пить. Я очень хочу пить.

Я чувствовал, что надо торопиться. Ситуация казалась критической. Лицо Вирджила приобретало скверный оттенок.

– Еще чуть-чуть, Вирджил. Будь другом. Стойкость. Я знаю, что она у тебя есть. Не разочаровывай меня, Вирджил, и тогда я принесу тебе выпить.

– О боже, зачем ты это сказал, ты же только обманываешь. Ты знаешь, чего я хочу.

И правда. Я знал, чего он хотел, и хотел того же самого или даже покрепче. И почему бар еще не открыли? Где там носит Клейтона и Роба?

Докторская сумка была почти в пределах досягаемости. Вдруг Альберт в своем огромном кресле с набивкой из конского волоса постучал по ножке соседнего дивана длинной белой палочкой – официальное извещение, что он берет слово, три громких удара, как всегда. Он прочистил горло и обратился ко всему собранию:

– Напитки уже подают? Если вас не затруднит, я бы хотел джин-тоник. «Гилби» сойдет, и не смешивать, пожалуйста. Конечно, если кто-нибудь собирается к бару.

Хайрам, который в этот самый миг «ходунковал» мимо кресла Альберта, фыркнул, напугав его:

– Ты своей палкой загородил мне дорогу. Двигай, а то без нее останешься.

– Невероятно, – вздохнул Вирджил.

– Сложный человек, – согласился я.

– Но я его люблю, – сказал Вирджил.

– Ага.

Мы, продолжая бороться, двигались к столику из красного дерева, оскверненному кофейными пятнами и мокрыми кольцами, обозначавшими места, где люди раз за разом что-нибудь проливали или ставили стаканы без костера. Вирджил, все еще пытаясь проложить курс подальше